В Петербурге должно быть отмечено, или не может не быть замечено, появление этого сборника, первой посмертной книги Даниила Гранина «Чужой дневник». Последний классик русской литературы второй половины ХХ века, писатель, который (вместе со своим другом Алесем Адамовичем) смог ввести в советское разрешенное пространство часть правды о самой страшной трагедии нашего города, блокаде, жил в нашем городе.
В книге собрана публицистика Гранина, постсоветская и советская. Сборник назван чрезвычайно удачно (по заглавию последнего очерка) – «Чужой дневник». Всякий дневник всегда чужой. Даже свой. Человек меняется, и тому, кто ведет дневник, а также пишет статьи, очерки, стихи, куда как внятно стихотворение Ходасевича «Я, я, что за дикое слово? Неужели вот он – это я?»
Гранин вроде стихов не писал. Хотя неизвестно. Уж больно он экономен в стилистических средствах. К этому приучает стихописание, тайное или явное – неважно. Зато писал много другого. На злобу дня. Структура общества, в котором ему довелось жить, предполагала особую роль писателя. Даже навязывала ему эту роль. Ограничивая, елико возможно, свободу самовыражения, эта структура придавала особый вес словам писателя.
Слово писателя весило много и на официальном, и на неофициальном уровне. Только у писателей, сформировавшихся в таком обществе, пусть и ставших его последовательными врагами, Солженицына и Бродского, могли появиться такие афоризмы, как: «Слово правды весь мир перетянет» и «Человек, прочитавший Диккенса, никогда не ударит ребенка». Кстати, насчет первого – не уверен, а вот второй афоризм, по-моему, верен.
Насчет слова правды: если уж оно весь мир перетянет, то слово разрешенной правды, части правды хоть на немного, но исправит мир к лучшему. В насквозь процензурованном пространстве появится прецедент. Писатель его создаст. Если уж Гранин и Адамович в «Блокадной книге» пишут об имущественном расслоении в блокированном городе, то, значит, об этом можно писать. Если Гранин в путевых очерках пишет о битниках Лондона с интересом, чтобы не сказать с сочувствием, то почему бы и нам не позволить нашей молодежи похиповать?
Большой вопрос, что правильнее: ломать мир об колено (или колено об мир) или чуть (в меру своих сил и понимания) менять этот мир к лучшему? Первая стратегия ничуть не лучше и не хуже второй. Просто другая. Гранин выбрал вторую стратегию. Вписался в истэблишмент. Стал частью советского культурного пространства, своего рода начальником. Потому как, ежели от твоего слова что-то (пусть и малое, допустим) зависит, то ты уже там, в начальническом сословии, а не просто литератор.
Недаром одной из главных тем гранинской прозы (да, пожалуй, что и публицистики) было отношение работника и начальника. Один из самых ярких очерков, помещенных в книгу, – воспоминания о том обеде, на котором Хрущев поднял тост за Солженицына. Там потрясающе передано ощущение свидетеля: так вот же она – победа работника над начальником, победа правды над силой.
Сборник «Чужой дневник» поделен на две части. Первая – «Страх» – перестроечная и постперестроечная публицистика Гранина. Вторая – «Чужой дневник» – путевые очерки советского времени. И та, и другая части посвящены интересному феномену: тому, как открывается человек, в буквальном смысле этого слова открывает себя миру и открывает мир для себя. Этот человек не просто вырос в наглухо закупоренном обществе. Он еще и прошел безжалостную войну. В него вбит инстинкт делить мир на наших/не наших, в него вколочена дисциплина. Взял под козырек: «Так точно» – и двинулся исполнять. Какую бы личную инициативу ты ни проявил по мере исполнения приказа, исток один: «Так точно».
Собственно, две части этого сборника вот об этом: как человек, разумный, порядочный, помещенный в эту ложную систему координат, выращивает себе душу; как он правильно определяет свое место в мире. Осевой очерк первой части – «Страх» (потому первая часть так и названа). Спокойное обнаружение Граниным того несомненного факта, что одна из скреп общества, в котором он вырос, – страх. Раз страх, то и преодоление страха, само собой. Поэтому так важен в этой части очерк о Хрущеве и Солженицыне.
Ось второй части – очерк «Чужой дневник» (опять-таки потому вторая часть так и названа). Гранин читает опубликованный дневник Паустовского о поездке советских писателей в Италию, Францию, Грецию, Болгарию в 1957 году, в которой и сам принимал участие; читает и вспоминает: а как он все это воспринимал? Он, впервые не на танке приехавший в чужие земли. В этом очерке есть эпизод, как раз связанный со страхом и преодолением страха.
Очень важный, на мой взгляд, эпизод. В Ватикане к Гранину подходит молодой католический священник и на правильном, хотя и с акцентом, русском языке объясняет: он – ученик великого русского поэта и философа Вячеслава Иванова. Он так рад, что встретился с русским писателем. Не мог бы русский писатель встретиться с ним: от Вячеслава Иванова остался богатейший архив, для русского писателя было бы счастьем, наверное, с этим архивом ознакомиться. Гранин в ужасе шарахается от... католика в рясе. Все, сейчас заманит в подземелья Ватикана – и конец. По прошествии лет Даниил Александрович с печалью и стыдом смотрит на этот эпизод: «Я, я, что за странное слово? Неужели я, прошедший войну, был так запуган и зашу- ган, что вот так шарахнулся от протянутой руки мировой культуры?»
Гранин Даниил. Чужой дневник. – М.:КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2018. – 416 с.