Юрий Сапрыкин, выпускник истфака НИУ ВШЭ, один из создателей пабликов «Страдающее Средневековье» и «Личка императора»
— Почему вам как историку не захотелось рассказать про средневековую архитектуру, музыку, литературу, очаровать этой эпохой, почему были выбраны смешные исторические комиксы?
— Сообществ по истории в социальных сетях очень много, но у нас одно из самых популярных именно благодаря формату, который мы выбрали. К тому же это не отменяет возможности рассказывать нашей аудитории о полезных книгах по истории, выкладывать фотографии готических соборов, создавать плейлисты со средневековой музыкой. «Привлекай, а потом просвещай» — такой мы выбрали путь.
— Жаловался ли еще кто-то на ваш контент, как это было в самом начале с удаленной подборкой на сайте AdMe?
— Однажды на нас собирался подать в суд Дмитрий Энтео, но дальше заявления в СМИ дело не пошло. А недавно мне написал какой-то незнакомец: «Как вам не стыдно пропагандировать такую жестокость, ведь люди режут друг друга ножами, страдают, а вы смеетесь».
— Какие сюжеты из иконографии Средневековья получают наибольший отклик у подписчиков?
— Картинок уже больше шести тысяч, но самый популярный персонаж — Коля. А еще Святой Иероним, который вытаскивает занозу из лапы Льва.
— Социальные сети сейчас скорее выявляют или распространяют лженаучные теории в истории?
— Это главная задача современного образования: уметь отличать правду от лжи. К сожалению, пока с трудом получается это сделать.
Михаил Майзульс, историк-медиевист, соавтор книг «Демоны и грешники в древнерусской иконографии: семиотика образа», «Анатомия ада». «Страдающее Средневековье. Парадоксы христианской иконографии»
— Как была распределена работа между вами и другими авторами, Дильшат Харман и Сергеем Зотовым?
— Когда создатели паблика предложили сделать книгу о средневековой иконографии, я стал размышлять, какие сюжеты можно взять, и решил, что лучше делать эту работу в соавторстве. Потому что в соавторстве всегда веселее. У меня уже был такой опыт, правда, тогда работали не втроем, а вдвоем — с моим коллегой и другом Дмитрием Антоновым, с которым мы выпустили две книги по древнерусской демонологии. Я решил повторить этот опыт и предложил присоединиться двум коллегам — искусствоведу-медиевисту Дильшат Харман и культурному антропологу Сергею Зотову.
— Какие главы писали вы?
— У меня было три главы. Одна посвящена средневековым маргиналиям — меня особо интересовали сюжеты, которые были связаны с пародией на священное (например, когда мессу служит обезьяна или вместо чаши для евхаристии на алтаре стоит ночной горшок). Вторая глава посвящена монструозному — разнообразным гибридам, которые «жили» на полях манускриптов и на стенах храмов. Я хотел описать, как конструировались их тела, что эти персонажи могли означать, и как из этой традиции вышла карикатура Нового времени. Третья моя глава — про нимбы. Мы привыкли воспринимать нимбы исключительно как печать святости. Но порой в средневековой иконографии с ними изображали и персонажей, не имеющих отношения к христианскому сакральному. Или даже негативных, демонических персонажей — от царя Ирода, приказавшего убить вифлеемских младенцев, до Антихриста.
— Какие штампы о Средневековье вы встречаете чаще всего?
— Главный стереотип — это, конечно, представление о некоем мрачном времени, погруженном в невежество и религиозное мракобесие (как и многие клише, он отчасти правдив, но настолько утрирован, что неадекватен). Ничего нового и оригинального в этом стереотипе нет. Собственно, сам термин «Средневековье» родился из представления о том, что между вершинами античности и Возрождения лежало варварско-темное безвременье.
— Насколько широко в те времена можно было трактовать сакральные сюжеты?
— Одно дело, когда мы пишем для церкви алтарный образ или расписываем ее стены фресками — здесь пространство интерпретации сакральных сюжетов довольно жестко задавалось догматикой и иконографической традицией. На средневековом Западе поле маневра было шире, чем в восточно-христианском мире (в Византии или на Руси), но рамки все равно были очевидны. Другая история, когда мы берем не публичный, а частный образ или изображения, вовсе не предназначавшиеся для богослужения и молитвы. Какие-то визуальные эксперименты с привычными сакральными сюжетами были скорее уместны на миниатюрах рукописей, чем, например, на громадном витраже. На алтарном образе никому бы не пришло в голову поместить рядом со сценой Рождества или Распятия кривляющуюся обезьяну или вывернувшегося колесом акробата. А на полях псалтирей и часословов это было вполне в порядке вещей! Там священные тексты и фигуры святых могли соседствовать с пародийными сценами, гибридами, одетыми как клирики, или всевозможными непристойностями.
— Наблюдалась ли тогда аналогичная сегодняшней гиперчувствительность верующих?
— Тут бессмысленно сравнивать. В Средние века религия пронизывала собой всю жизнь общества. Вера могла принимать разные формы (ортодоксально церковную или «еретическую»), но сакральное было вездесуще. Церковь была мощнейшим властным институтом, с которым человек соприкасался в большинстве сфер жизни, а не только когда приходил на мессу или на исповедь. Сейчас ситуация совершенно иная. Мы живем в секулярном мире, в котором церковь или ее симпатизанты от власти стремятся нарастить ее вес и использовать религию, в частности православие, как источник собственной легитимности. И есть два — родственных, но не тождественных — вида гиперчувствительности. Гиперчувствительность некоторых верующих, которые ощущают свою уязвимость в современном мире, приравнивают любую непочтительность в адрес религиозных символов к святотатству и стремятся навязать обществу свои правила. И гиперчувствительность как политтехнология, которая используется властями для консолидации электората. Ведь реальные и мнимые оскорбления святынь часто воспринимаются так болезненно, потому что в них видят, по сути, насмешку над начальством, нежелание уважать «скрепы», которое оно продвигает, вызов порядку. И этого не прощают.
Если мы хотим понять, откуда берется нынешняя гиперчувствительность в делах веры, по-моему, почти бессмысленно вспоминать о Средневековье или об инквизиции, которая преследовала инаковерующих. Это не вопрос к медиевистам. Скорее, нынешнюю ситуацию в России стоит сравнивать с другими современными обществами, где религия или политическая архаика пытаются отвоевать свои позиции, а не с теми эпохами, где эти позиции и так были сильны.
— Почему нам более понятен и интересен визуальный словарь Средних веков, нежели, например, древнеегипетский рельеф?
— Древнеегипетское искусство и цивилизация от нас слишком далеки. Рельефы с фараонами и богами, идеально отполированные статуи или тяжелые саркофаги, покрытые иероглифами, могут манить и восхищать совершенством форм. Но если человек не погрузился в египтологию (пусть даже в самой популярной форме), этот визуальный мир остается для него закрытым.
Средневековая иконография для зрителя-неспециалиста, с одной стороны, экзотична, с другой — все-таки намного более прозрачна. Человек может не знать конкретный сюжет, не представлять, когда и для чего это изображение было создано, но он понимает, что здесь перед ним замки, тут ангелы и демоны, здесь, скорее всего, какие-то святые, а там — рыцари, сражающиеся на турнире. Средневековые образы вызывают много ассоциаций. Эта сцепка экзотики и странности с узнаванием делает средневековые изображения идеальным полигоном для иронических отсылок к настоящему. Думаю, в этом одна из причин популярности паблика «Страдающее Средневековье».