— Вы пели Германна в Гнесинке, в постановке профессора Сперанского. В чем разница между тем Германном и этим?
— Между Германном и ГермАнном (в «Пиковой даме» Легчакова «Германн» произносится на французский манер — с ударением на последний слог. — РР)? Юрий Аркадьевич делал этого персонажа нервным, рефлексирующим, подчеркнуто маленьким человеком. Этакий гоголевско-чеховский герой. И когда я стал привносить сюда некие штрихи той роли, Саша комментировал: это здорово, а вот это не годится. И мы заново строили персонажа. Когда Германн вдруг воображает, что он уже властелин мира, у него появляются бравада, заносчивость, проступает своеобразный бонапартизм, вырисовывается тот самый наполеоновский профиль, о котором писал Пушкин. И еще в этом спектакле есть большая мистическая трансцендентальная линия, которой не было в Гнесинке. Это линия Сен-Жермена, масона, колдуна, чернокнижника, который сначала в какую-то бесовщину затягивает графиню, а потом и Германна. У всех этих героев седина — отметка того, что все они потеряли человеческое и перешли на сторону темной силы. Вначале у Германна лишь белая проседь — как предзнаменование этого перехода. А в финале герой седеет окончательно: он погубил Лизу, безнаказанно такое не проходит. И то, что Чайковские, и Петр Ильич, и Модест, пытались Германна реабилитировать (в финале оперы он извиняется перед князем и его отпевают), этого героя, на мой взгляд, не спасает. Он, конечно, погибает духовно. Человек просто сгорел в своих страстях.
— Весь ваш сценический опыт — на сцене, отделенной от зала. Насколько было сложно привыкнуть к тому, что зритель может быть слишком близко, а сцены нет совсем?
— Очень сложно, особенно на первых показах. Задача оказалась для меня сложной не только актерски, но и психологически, общечеловечески, что ли… Надо было научиться не замечать людей: зрители могут ходить, зевать, материться, но для меня их не существует. Словно какие-то призраки ходят, которым то скучно, то весело, — мне это неважно. Но есть в постановке моменты, когда нужно выбрать одного зрителя и начать ему персонально транслировать какую-то идею. В этот момент мне опять же должно быть неважно, интересно этому зрителю или нет, скучает ли он, плюется ли, улыбается… Я должен захватить этого человека энергетически и вывести на какой-то диалог. Это очень интересная, новая для меня линия. И мне кажется, сейчас я ее как-то нащупал.
— Это основная сложность?
— Самая главная во всей роли! Просто бывают задачи, которые решаются за счет повторения и дисциплины, а это дисциплиной не дается. С такой задачей можно справиться только преодолением своих комплексов и заморочек.
— Прошло 10 лет с тех пор, как вы выложили на YouTube «Guitar». Вы это событие как-то празднуете?
— Я вспоминаю о нем как о чудесном переживании молодости. «Guitar», «Евровидение», первые четыре года… Тогда в моей жизни превалировали юношеский запал и юморной, разухабистый драйв, которые нашли вот такое выражение. Конечно, я все это вспоминаю, вспоминаю старые концерты. Это был замечательный период!
— А за популярными сейчас рэп-баттлами следите?
— Рэп-баттл стал настолько известной вещью, что мне о нем рассказали мои близкие друзья. Я не был ни на одном рэп-баттле. Мне, честно говоря, эта идея не близка, хотя в широком смысле я люблю рэп — и в русском рэпе, по-моему, были большие удачи. Помню, например, в детстве мы любили песню Дельфина «Дилер» и смешно пели ее с двоюродным братом. Были «Михей и Джумаджи» — не совсем рэп, скорее речитативная музыка, смешанная с трип-хопом, очень талантливая, на мой взгляд. Сейчас востребованность рэп-поэзии просто набрала критическую массу. Стала очевидной необходимость в новой поэзии, которая будет ложиться на музыку. В 60-е были барды, потом появился русский рок — это ведь тоже особая поэзия, жанр, совсем не похожий на американский рок! В русском роке был явный примат текста над музыкой, битом и всем остальным. Для русского человека, выходит, текст как-то важнее, чем мелодия. Важен смысл, важна попытка решить основополагающие онтологические вопросы. Поэтому я не удивлен, что стал востребован именно рэп, а не бальные танцы, например.
— Я скорее к тому, что сейчас и рэперы, и блогеры пользуются теми механизмами раскрутки, которые вы во многом открыли.
— Ну да… Такое народное промо. Просто когда мы выкладывали «Guitar» на YouTube, было очевидно, что появилось новое «средство доставки». Оно тогда сработало — и потом каждый год появлялось несколько имен, не только в музыке, но и в литературе, например. Мы тогда скорее действовали по такой логике: «есть телефон — давайте позвоним!» Если есть возможности, то надо пробовать.
— За десять лет ваш музыкальный курс довольно круто изменился для тех, кто открыл вас на YouTube.
— Ну это для тех, кто невнимательно слушал (смеется). Хотя, наверное, нет. Я в 2007 году поступил в Мерзляковское училище при консерватории, а в 2010 году — в Гнесинку. И, собственно, закончил там учиться два года назад. Так что это была линия, которая шла параллельно: я всегда отдавал академическому вокалу очень много сил, просто это было не на виду, а сейчас стало заметно.
— А почему раньше было не на виду?
— Во-первых, я еще не готов был сказать: «Я могу это спеть, послушайте меня все!» Шел этап ученичества, я давал маленькие концерты — тренировочные, скажем так. Вокал — такая вещь, которой за два-три года не научишься, нужно десять лет минимум — по крайней мере, в моем случае потребовалось именно столько. Может, у кого-то и получается быстрее научиться, но я вот учился медленно. Сейчас на этой сцене чувствую себя достаточно уверенно. Еще лет пять назад мой вокал не соответствовал бы роли Германна, я технически не смог бы ее исполнять. А сейчас — могу!
— Если вбить «Петр Налич» в разделе аудиозаписей «ВКонтакте» или на «Яндекс-Музыке», то можно встретить в вашем исполнении и городские романсы, и казачьи песни. И надо признать, в каждом жанре вы органичны.
— Это просто естественная музыкальность. Любой музыкант, мне кажется, может подстроиться под музыку, которую слышит. Разные жанры требуют своего — не только от голоса, но и от инструмента, барабанщик тоже по-другому будет играть…
— А вам такое разнообразие зачем? Это тоже было ученичество или желание все попробовать?
— Нет, установки попробовать все у меня никогда не было. Я и так «разбросан» по трем направлениям: опера, которой я занимаюсь уже десять лет, эстрадная, этноджазовая музыка — назовем эту деятельность так — и сочинительство, для спектаклей, например. Грубо говоря, исполнительство и сочинительство. А еще внутри куча градаций, которые в голове конфликтуют друг с другом. Иногда уже не понимаешь, кто ты и что ты. Видимо, время у нас такое эклетичное, поэтому и я такой эклетичный.
— Так может, выбрать что-то основное или от чего-то отказаться?
— Отказываться я ни от чего не хочу. Ни от пения, ни от сочинительства. Значит, буду как-то это совмещать.
— Какой сейчас статус у «Музыкального коллектива Петра Налича»?
— Музыкального коллектива самого по себе нет. Есть бэнд.
— Пару лет назад говорили, что МКПН в творческом отпуске…
— Ну или так. Понимаете, я не хочу загадывать. Это что-то из серии «последний концерт Аллы Пугачевой». Это нелепо! А вдруг захочется через десять лет выйти и спеть десяток тех песен? И что я буду отвечать на вопрос: «А зачем ты говорил, что больше не будешь их петь?!» Да, пока я настроен именно так, но вдруг через пять или десять лет вернусь к этому? Просто сейчас мне интересно заниматься другим музыкальным материалом, и я им занимаюсь. Вот делаем новый альбом, собираем деньги на «Планете». Там, кстати, есть несколько вещей, основанных на очень старых эскизах. Я их развил, выписал ноты, но специально оставил некие «шероховатости» и завитушки старые. То ли это ностальгия, то ли какое-то свежее восприятие… Просто хочется закрепить некие вещи, которые тогда были хорошо сделаны. А другая часть — это новый материал. В нем нет такой ироничной интонации, которая была в песнях «Крылья» и «Сахарный пакет». Это более абстрактные вещи, но вот сейчас мне так интереснее. На обложке будет «Петр Налич и бэнд», ну или «Петр Налич и ансамбль» — названия никакого нет, как обычно (смеется).
— Выписали ноты — то есть стали писать партитуры, а раньше не писали?
— Да. За полгода до своего первого театрального опыта, спектакля «Северная Одиссея» в РАМТе, я начал это осваивать. Музыка для «Северной Одиссеи» стала моим первым опытом создания партитуры, и многое приходилось править на репетициях. Но сейчас композиции стали сложнее, и составить их без нот невозможно в принципе. Кроме того, партитура дает возможность сэкономить на времени репетиций. Когда большой состав музыкантов, творческий поиск трудноват, хотя какие-то вещи мы до сих пор переделываем на репетициях. В том, что касается органики звучания музыкантов, что-то получается лучше, чем я предполагал. Но не всегда.
— Как вы сейчас относитесь к своим старым трекам? Думаете: «Боже, какой я был неуч!» или, наоборот, они вам нравятся?
— Когда я их где-то слышу, то понимаю, что это было очень здорово, но это та река, в которую нельзя входить всю жизнь. Когда я пел эти песни, я был 27-летним веселым парнем, достаточно бесшабашным. Не могу сказать, что сейчас я стал мрачным и серьезным — все равно я веселый человек. Но сейчас для меня неестественно выходить и петь эти песни. Да, я их люблю и со стороны могу без ложной скромности сказать, что все это гениально. Но исполнять их с таким чистым искренним нервом больше не могу.
— А исполняете?
— Ну, изредка бывают какие-то заказные концерты. Небольшие. Но в принципе — нет. Общественных концертов с этим материалом уже три года не даю. В какой-то момент я просто понял, что это последний концерт, и больше таких не будет.
— Возможно, я, конечно, что-то упустила, но не помню, чтобы вы публично объявляли об этом.
— А я и не объявлял. Меня к этому призывали мои друзья, а я не соглашался и так и не согласился с этим. Просто не считаю, что это нужно. Это такая помпа. Вот когда захочу, тогда и сыграю эти песни! А сейчас нет желания. И что, делать из этого какое-то событие космического масштаба?
— Ваши первые треки, еще до выхода «Guitar», были выложены в сеть. Изменилось ли ваше отношение к коммерческой составляющей деятельности?
— Да, был сайт, и весь первый альбом еще до ролика примерно год там лежал. И до сих пор, выпуская альбом, я выкладываю mp3 в свободном доступе на своем сайте. Так что в этом смысле ничего не поменялось.
— Просто сейчас вы участвуете в коммерческом проекте, билет на который доступен не каждому. Я про «Пиковую даму».
— Во-первых, это не мой проект, но все-таки стоит объяснить, какой ресурс тут задействован. Огромное помещение, живой оркестр, хор, балет, куча артистов, звуковое оборудование, костюмеры, гримеры — и всего лишь 54 билета. Эта цифра и символичная, и оптимальная для того, чтобы у зрителей сохранялось ощущение приближенности к происходящему. Если просто сесть и рассчитать, сколько нужно, чтобы все получили хоть чуть-чуть, то получится эта сумма. Так что дело вовсе не в том, что кто-то решил себе обеспечить безбедную старость. И, к слову, билеты в Большой театр не дешевле. Да и я на свои концерты билеты продавал за деньги: я же должен был зарабатывать, нанимать музыкантов. Вообще я считаю, что человек должен заплатить деньги, чтобы понимать: то, что ему предлагают, — это не фигня. Пусть он отдаст не 300 рублей, а больше — тогда у него будет ощущение события. Я не пойду за 300 тысяч в театр, но вот недавно ходил в филармонию на Ноймайера за семь. Сидел в партере… и в общем понимал, сколько это стоит.
— Не жалеете о своем архитектурном образовании?
— Нет, что вы! Это могучая база для всего, что я делаю. Это прежде всего ощущение, что в самом разном творческом процессе, будь то музыка, рисование, дизайн или актерская деятельность, все должно ограничиваться какими-то рамками жанра, чувством меры и композиции вообще. Архитектурное образование сформировало меня как художника вообще — в большей степени как музыканта, конечно, но в какой-то степени и как актера.
— В прежних интервью вы говорили, что это было решение родителей.
— Так и было. Но это не значит, что я должен жалеть. Да, я «на автомате» пошел в МАрхИ, потому что родители закончили этот институт и в какой-то момент сказали мне: «Ты рисуешь, конструируешь — может, в архитектурный?» У меня самого идей на тот момент не было никаких. Так что в 16 я начал готовиться к МАрхИ, два года готовился. И сейчас ни о чем не жалею.
— После архитектурного логичнее, наверное, было бы стать сценографом, а не музыкантом и актером.
— Сценография — вещь, на которую я в первую очередь обращаю внимание, когда прихожу в театр. Возможно, это профессиональная деформация… Мне очень трудно воспринимать режиссеров, у которых, на мой взгляд, неправильный подход к сценографии. Я даже не могу понять, хорошие они режиссеры или нет! Потому что меня прямо трясти начинает, если мне не нравится сценография, и я уже не могу абстрагироваться, чтобы как-то в своей голове по полочкам раскладывать спектакль. А надо бы. Но все-таки это отдельное искусство, со своими законами, и я не вижу повода туда влезать. У меня есть достаточно компетентное, как мне кажется, мнение — в силу образования, — но отсюда не следует, что я сам смогу этим заниматься.
— А роль свою строили как архитектор?
— Да, конечно. Все у меня размерено, выверено.
Я переживаю эмоцию, но никогда не допускаю, чтобы она полностью меня захватила. Мне кажется, это вредно на сцене. В музыкальном театре — так уж точно!Ты должен вести музыкальную линию, и если ты начнешь плакать или кричать, это будет уже выпадение из рамок. А в этих рамках ты все равно должен петь оперным звуком в высокой позиции, что бы ты ни изображал — отчаянье, плач, мольбу, ненависть. Так что все это достаточно рассудочно.
— Кроме того, что вы архитектор по образованию, вы еще и коренной москвич, и сейчас поете в усадьбе Гончарова — Филипповых.
— Конечно, это здорово. И хотя здесь все переделано, дух этого места ощущается. Хотя из старого здесь, наверно, только камины.
— В каком направлении вы хотите двигаться дальше, после завершения «Пиковой дамы»?
— Не знаю абсолютно. Все, что я прогнозировал, никогда ни к чему не приводило. И я понял, что главное — полагаться на волю трансцендентного начала, а не на свои хотелки. Тогда все само лучшим образом сложится. Это сложно, но я стараюсь так делать.