— В чем причина такой оперативности в принятии закона о митингах?
— Закон о митингах появился не от хорошей жизни. Он появился, чтобы урегулировать целый ряд правовых отношений, которые могут возникать во время митингов, и попытаться предотвратить возникновение в ходе митингов и шествий разного рода нарушений, в том числе уголовно наказуемых.
В частности, закон предусматривает решение одного из самых спорных на сегодня вопросов — мест проведения митингов и шествий. Закон предусматривает, что субъекты должны определить список мест, где такие мероприятия не будут проводиться в принципе. Во всех остальных местах проводить массовые мероприятия будет можно, однако компромиссным путем будет определен список мест, где они будут проводиться «как правило». Иными словами, обычно они будут проводиться в этих определенных местах, но в случае особой заинтересованности организаторов и согласия властей могут проводиться и в других.
Согласно закону, места, где будут проводиться публичные мероприятия, должны обеспечивать возможность достижения целей этих мероприятий. То есть это должны быть известные, привлекательные для публики места. Понятно, почему возник этот спор. Ведь это уже традиционный повод для разногласий — где проводить публичные мероприятия. Одни говорят: мы хотим проводить шествие на Тверской, а власть отвечает: собирайтесь на Фрунзенской набережной или на набережной Шевченко, если говорить применительно к Москве. Хотя, конечно, и неправильно все время концентрироваться в таких обсуждениях на Москве.
В любом случае это место должно быть таким, чтобы оно было понятно, доступно для публики, чтобы оно каким-то образом «звучало», но одновременно не создавало особых сложностей для повседневной жизни города. Чтобы мероприятие не приводило, например, к перекрытию основных магистралей, чтобы не получалось, что весь город «встал». Важно также, что если на мероприятие реально пришло значительно больше людей, чем было согласовано, то из соображений безопасности возможны два варианта: либо «лишние» должны разойтись, либо, если они настаивают на участии в мероприятии, оно должно быть свернуто.
— Зачем нужно столь подробно регламентировать места проведения массовых мероприятий?
— Поймите, разрабатывая новый закон, исходили ведь не из того, что стороны — власть и митингующие — ведут себя заведомо абсурдно или бескомпромиссно. Мы исходили из того, что имеем дело с множеством субъектов, множеством людей, принимающих в основном разумные и рациональные решения. Смысл именно в том, чтобы как-то упростить процедуру согласования в условиях этой множественности. А это далеко не всегда бывает просто, как вы понимаете.
Во многом поэтому мы и передали полномочия определять места проведения и непроведения массовых мероприятий на уровень субъектов. Пусть люди на местах сами решат, где и как им удобнее собираться. Чтобы не получалось так, что оппозиционеры заявляют: мол, нам совершенно неинтересно ваше мнение, что вы исключили ту или иную площадь. А мы настаиваем и все равно будем именно здесь проводить митинг.
Конечно, возможно и такое, что стороны не смогут прийти к компромиссу. Но законодатели исходили из того, что компромисс возможен, поскольку он вырабатывается добросовестными участниками. Именно поэтому мне непонятна несколько ажиотажная реакция части публики на этот закон. Эта ажиотажность создает впечатление, что основная задача проводимых публичных мероприятий в России заключается в нарушении порядка проведения публичных мероприятий. То есть главным образом ставится задача создать максимальный визуальный эффект. Это, видимо, наиболее зрелищно иллюстрирует фотография в одном из последних выпусков «Комсомольской правды», на которой видно, как три взрослых парня-полицейских куда-то несут очень искренне улыбающуюся девушку. Можно сказать, этой ситуацией все довольны: эффект зрелищности достигнут.
— Многие опасаются, что нельзя будет свободно проводить культурные мероприятия. Или свободно гулять, как это было, например, во время «прогулки писателей».
— Если мы говорим о прогулках, то нужно сразу выделять два аспекта. Во-первых, они могут свободно проводиться, если прямо не запрещены. Во-вторых, они могут проводиться, если были согласованы с властями. То есть если не ожидается никаких противозаконных действий вроде похода на Кремль или не будет звучать никаких незаконных призывов, например радикально националистических. Если можно ожидать, что мероприятие пройдет в нормальных условиях, не причинит ущерба городу и частным лицам, не вызовет перекрытия транспортных магистралей, не создаст невыносимых условий для жизни окружающих людей. Поверьте, когда начали разбивать палаточные городки на тех же Чистых прудах, в разных кабинетах звонки раздавались: мол, продавать мне квартиру или не продавать, потому что у меня под окнами все время кто-то живет.
Но главное при проведении массового публичного мероприятия, конечно, не это. Главное то, что если люди хотят проводить то или иное мероприятие, даже если они недовольны действующими властями, то из соображений элементарной разумности им стоит проинформировать соответствующие органы местного самоуправления или хотя бы РУВД (хотя это требование не вводится). Потому что во время массовых собраний могут возникать самые разные ситуации, включая конфликты между людьми. Дело ведь тут не в том, что власть боится каких-то политических последствий тех или иных мероприятий, а в том, что мало ли что может произойти. Возможны ведь и теракты, и провокации. То есть организаторы должны обеспечивать безопасность собрания, и понятно, что они вряд ли смогут сделать это эффективно без участия властей. Особенно когда речь идет о собрании десятков и сотен тысяч людей. А раз участие властей необходимо, то необходимо искать компромисс.
— Какие меры для обеспечения безопасности людей предусматриваются новым законом?
— Например, запрет на ношение масок участниками массовых мероприятий. Простая и понятная мера, и, кстати, она полностью отражает обычную практику проведения публичных мероприятий во множестве стран мира.
— А как быть с введением нормы о компенсации ущерба? В этом разве нет желания власти прижать организаторов протестов?
— Мы сегодня живем в условиях странной комбинации взаимного доверия и недоверия государства и общества. Мы являемся заложниками абсолютно бредовых мифов, которые вокруг всего складываются, например мифа о злонамеренности власти. Вот ваш вопрос о компенсации ущерба. Для чего эта статья введена?
Конечно, проще всего объявить, что таким образом власть пытается задавить протестующих, запугать их возможными расходами. Но зная процесс подготовки закона изнутри, могу вам сказать, что все практически ровно наоборот. Статья о компенсации возникла из желания властей декриминализировать возможные локальные беспорядки, которые могут возникать в ходе тех или иных собраний. Особенно в случае спонтанных собраний, того, что в переводе с французского в некоторых предложениях называлось «скопищами народа». Ведь в ходе работы предлагалось, чтобы участники или организаторы подобных «скопищ» преследовались, и преследовались государством. А это-то как раз и создало бы базу для конфликтов. Скопление народа образовалось, власти обязаны реагировать и наказывать. Что будет теперь? Теперь преследование участников и организаторов подобных скоплений предполагается по факту ущерба. Собрались, разбили или поломали что-то — возмещайте ущерб. Причем в общегражданском порядке, через суд. Через судебные иски, которые будет подавать пострадавшие. Согласитесь, это гораздо более здравая идея. Но в общественном сознании все почему-то искажается с точностью до наоборот.
— И все же есть некоторое ощущение избыточности того внимания, которое власть уделяет нынешним протестам.
— Массовые протесты, как мы их видим в последние год-два в самых разных странах мира, — это достаточно новая тенденция. Все эти движения «Оккупируй Уолл-стрит» или «Оккупируй Сити» — это новые виды общественной активности. Или вот недавно в Гамбурге за нечто подобное задержали семьсот человек. Появляется новая форма жизни, к которой государство должно как-то адаптироваться. А мы пока, может быть, до конца адекватно не понимаем, насколько далеко все это может зайти. Это ведь может иметь очень серьезные последствия для общества.
Еще раз: суть именно в этом — попытаться как-то отреагировать на новую общественную тенденцию, которая развивается стихийно. А собственно политическая область в данном случае интересует в последнюю очередь. И знаете почему? Потому что те политические призывы, которые сегодня раздаются со стороны протестующих в Москве и не только, — это зачастую просто детский сад какой-то. Не более того.
— То есть совсем никакой политики?
— Поймите, мы постоянно ведем консультации со всеми основными участниками протестного движения. Впрочем, за исключением одного участника — Алексея Навального, я просто с ним не знаком. Практически со всеми остальными я более или менее знаком. А с Навальным нет, и, в общем-то, и знакомиться не хочу даже просто из интеллектуальных соображений. Потому что он человек, который говорит: «Вот сейчас мы захватим Белый дом или Кремль».
А у меня все же есть представление о том, что реально политическая система работает иначе. Есть представление о системе взаимоотношений с разными участниками и между ними самими. Например, один из них, Дмитрий Гудков, является членом нашего комитета в Госдуме, очень хороший парень, кстати. Или же Пономарева мы приглашаем на заседание комитета. Все очень просто: у тебя в голове должна быть какая-то система взглядов, в рамках которой ты можешь вести переговоры с действующей властью. Ты что-то можешь требовать. В зависимости от того, каких изменений ты пытаешься добиться, надо пытаться выйти на соответствующих людей, соответствующий уровень принятий решений. Можно как-то расписывать действия по тем или иным вопросам. Власть полностью готова к такому диалогу, и этот диалог нужен постоянно. Но заявлять «сдайте нам институты, сдайте власть, мы вас заменим» — это очень наивное требование. Диалог не может проходить в условиях ультиматумов, в условиях невозможных требований.