Из воспоминаний узника лагеря смерти Маутхаузен Игоря Малицкого

Игорь Федорович Малицкий выглядит гораздо моложе своих 94 лет. Профессор до сих пор преподает на кафедре технологии машиностроения в харьковском вузе. Уверенный пользователь ПК, и даже имеет свою страницу в Facebook. Ходит с палочкой, хотя может и без нее. Много шутит, часто говорит о женщинах, которыми увлекается.

Лишь выбитый на руке номер 188005 выдает в этом стареньком, но жизнерадостном дедушке человека, прошедшего ад на земле. Он – бывший узник четырех нацистских концлагерей...

Пережил Голодомор, рано потерял отца - командарма Красной армии, которого репрессировали в 1938 году. С началом Второй мировой войны до зимы 1942 года находился в родном Харькове. Затем весь февраль вез больную мать 350 км на санках к деду в село на Кировоградщине. Там в июне 1943-го его схватили оккупанты и отправили на работы в Германию. По дороге скрылся на территории Чехословакии, был арестован и отправлен в тюрьму города Кладно. Оттуда и попал в свой первый концлагерь Терезин, в мае 1944 года был переведен в Аушвиц (Освенцим), а в июле того же года – в Маутхаузен. Из этой фабрики смерти в декабре 1944-го попал в Линц-3 – здесь в начале мая 1945 года участвовал в восстании и с группой узников пошел навстречу Красной армии в Вену.

6 мая Игорь Малицкий вновь был в Маутхаузене. На праздновании годовщины освобождения узников этого концлагеря, зачитав на украинском языке клятву узников Маутхаузена.

Укринформ предлагает вашему вниманию несколько воспоминаний Игоря Федоровича, которыми он делился во время мемориального мероприятия и на следующий день на встрече с украинской диаспорой в Вене.

О ГОЛОДОМОРЕ

...Помню, приехал к деду в село, был 1934 год. И спрашиваю: А где мой друг Вася? А бабушка и говорит: А он умер, с голоду умер твой Вася. Не знаю, как люди выживали... В селе у старого полицейского была хата, такая, крытая железом, из нее сделали интернат — там были дети умерших родителей.

А в Харькове возле нашего дома была такая подворотня, и каждое утро встаешь, а там мертвые лежат. Рядом была рабочая столовая, и возле нее люди с баночками всегда стояли, просили, чтобы им вынесли остатки еды. Тогда такое запрещалось, и милиция этих голодающих забирала и вывозила где-то за Харьков на 40-й километр – кто-то возвращался, а кто-то там и умирал.

Из российского Белгорода к нам, в Харьков, тоже приходили, просили что-то поесть. Тогда в Харькове было много рабочих, еду получали по карточкам.

Мой отец, военный, написал в село деду (отцу своему): мол, давайте, заберу вас в Харьков. А тот говорит – нет, я здесь как-то продержусь, а ты лучше забери деда Митрофана. А этот Митрофан был неженат, такой медлительный, неразговорчивый. Забрали его в Харьков. А в городе тогда, кроме хлеба по карточкам, продавали и коммерческий хлеб, за деньги. Очередь – жуткая. И вот мать, военный врач, идет на работу и берет с собой этого деда Митрофана, ставит его в очередь, чтобы после работы купить хлеб. И потом она рассказывает: прихожу уже с работы, а он там и стоит, где поставили, уснул и стоит.

А дядя мой умер в Сибири – его выслали туда за то, что он на тачанке с пулеметом заскочил в село, когда раскулачивали моего деда, то есть его отца. Вот дядя разогнал всю ту контору, а потом за это и попал в Сибирь.

Голод был страшный. Кто его не пережил, тот никогда не поймет.

КОНЦЛАГЕРНАЯ ДРУЖБА

Когда Красная армия уже подходила к Освенциму в Польше, нацисты начали пешком, вагонами перегонять узников из этого лагеря дальше вглубь своей территории – кого в Бухенвальд, кого в Равенсбрюк, а кого в Маутхаузен. Нас повезли в вагоне, запихивали туда ногами – ехали стоя, если кто-то умирал, так и стоял, некуда было упасть. А на одной из станций нам в вагон бросили кольраби.

А перед этим в Аушвице в один из дней нас выстроили, и проходит такая кавалькада эсэсовцев, а впереди – доктор Менгеле (тогда я его второй раз увидел). Он над нами и женщинами такие опыты делал, что не дай Бог. Как можно увеличить рождаемость немецких женщин, зубы, близнецы тоже были в его компетенции. И вот они проходят, а нам приказали открыть рты. Мы все, как те птички в гнезде, пооткрывали рты, а он идет и говорит: ого цан (Zahn, зуб на немецком – ред.) ого цан, хорошие зубы значит. И записали номера. Утром нас приводят к нему, сразу привязали голову, руки, в рот вставили кляп – и 3-4 зуба у меня вырвал без наркоза. И говорит: Драй таге нихт эсен, нур вассер (Три дня ничего не есть, только пить – ред.).

А что такое три дня не есть, когда и так голодный... Через три дня приводят меня снова туда: что он там делал – то ли пришивал, то ли разрезал – не знаю, но боль была страшная. Я потерял сознание, очнулся только, когда лежал на нарах. Может, я там и остался бы и продолжались бы те опыты, но началась эвакуация и наш блок – 17-й – отвели на вокзал, отправлять дальше.

Везут нас, и на одной из станций в вагон бросили ту кольраби. Мы ее быстро разделили, мне два куска досталось. А я смотрю на них и плачу – что же я с ней буду делать, если не то что жевать, кусать не могу. И мой друг Федор Громов быстро съел свою, а потом жевал мою и кормил меня. Я не могу до сих пор понять ту силу воли – вынуть изо рта, когда есть так хочется, что оно само глотается. А он меня кормил – вот это и называется солидарность и дружба. А то, что говорят: выпили по рюмке – и уже друзья, то это не друзья, а – общие выпивохи.

СПАСАТЕЛЬ ”ДОКТОР САША”

Привозят нас в Маутхаузен. В Освенциме было написано “Работа освобождает, а здесь – “Входящий сюда, оставь все надежды. Там хоть немцев выпускали иногда, а тут – никого. В этом лагере каменоломня была страшная.

А мы же не ели ничего, голодные. Лежим с Толей Мурзаем вдвоем. Подходит к нашему блоку какой-то узник и кричит: Харьковские есть? Говорю, есть. А он – Иди сюда. Подхожу, а это был военврач, еврей (но там он был, конечно, украинцем) – Александр Иосилевич, называли его доктор Саша. И вот он дает миску баланды, причем не воды, а густая такая баланда, да еще и кусок хлеба.

А тогда эта баланда просто выписывалась на лежачих больных, половина уже умерли, а на них продолжали выписывать. Поэтому у них было там. И он говорит: “Ешьте понемножку, не все сразу. Потому что, конечно, можно было наесться и умереть. Но мы с Толей умололи все это сразу...

Позже повели нас на ту каменоломню. Это был ад, что там делалось. Я два дня проработал. Слава Богу, так получилось, что я не таскал эти камни, а долбил гранит.

А Толя не попал в эту команду, а работал на горе, там клали из щебня дорожки. После второго дня говорю ему: Толя, завтра я не вернусь, если жив останешься – скажешь моей матери, где мы были и т.д. Он тогда побежал к этому Иосилевичу и рассказал ему, что я уже могу не вернуться. Этот Саша ушел к полякам, узникам, которые там расписывали по работам. И здесь была заявка из Линца-3 – на один завод нужны были рабочие. Меня и Толю записали на этап, и когда на второй день вызвали снова в каменоломню, нас уже увезли в Линц-3. Это был второй раз, когда, можно сказать, Саша меня спас.

Уже позже, после войны, я заканчивал горный институт, был на 5-м курсе, женился на своей красавице-жене в 1952 году. Жили мы у тестя и тещи в их частном доме в Харькове. Жена ушла на работу, а я сижу над дипломом и тут вижу – открывается калитка, входит какой-то мужик, и спрашивает: Здесь живет Малицкий Игорь? Говорю, что – я. А он бежит, бросается обнимать, а я его не могу узнать. А это тот Саша нашел меня...

БЛОК СМЕРТИ

В Маутхаузене в 20-й блок, так называемый блок смерти, эсэсовцы приносили баланду, выливали ее на снег и ждали, пока она замерзнет, а потом узники хватали те куски и ели. В лагере были миски, а здесь не было – узники снимали свои шапки и им туда наливали баланду, оттуда и ели. В этом блоке сидели в основном советские офицеры. Каждый день на них тренировались, как тремя ударами убить мужчину...

СЛАДКИЙ “МАЙОР

Однажды в Линце разбомбили станцию, и нашу команду узников погнали на нее разбирать завалы. Тогда были так называемые бомбокоманды из узников, которые должны также откапывать невзорвавшиеся бомбы, а уже после этого звали саперов.

И вот пригнали нашу команду, эсэсовцы окружили станцию. Тут друг Федор подбегает ко мне и говорит: Пошли туда! – а там опрокинутые вагоны и в них мешки с сахаром, настоящим-настоящим! А с другой стороны в таких пакетиках – выпечка хлеба. Помню, разорвал этот пакет с хлебом – и ел-ел, ел-ел этот хлеб. Уже не лезет, тошнит, а мне хочется его есть. Раскрошил я этот хлеб за пазухой. Сахар тоже, не знаю, сколько там съел – и за пазуху.

А Федор еще тогда попал в вагон, в котором везли шкуры, содранные с коров, лошадей, везли куда-то на завод, еще с шерстью. Он тоже обмотался этой шкурой.

А наши эти команды не очень и проверяли уже тогда. У нас была группа из 11 человек и был закон: все, что каждый достал, делим на 11. Приходим мы в барак, размотали одеяло, высыпали крошки от хлеба, сахара и делим на 11. И как сейчас помню, а мне говорят ребята: Майор (лагерная кличка И. Малицкого – ред..), дай тебя облизать (смеется). А я же в этом сахаре, скользкий.

ЖУТКАЯ РЕАКЦИЯ НА СЛОВО “СЕЛЕКЦИЯ”

У меня есть лекция Селекционная сборка. И когда я произношу это слово, у меня волосы становятся дыбом. Что такое селекция? Отбор. Отделяешь зерна хорошие, чтобы посеять, плохие – в сторону и т.д.

И вот когда звучало по лагерю, что сегодня селекция, каждый пытался надуться, стать вот таким (выпячивает живот). Потому идут и показывают: Кнохе – раус, кнохе – раус. Номер записали. Кнохе – это так доходяг называли. По номерам отобрали – и во двор, а там – в газовую машину и сожгли. Вот была селекция такая...

ОБ ОТНОШЕНИИ К БОГУ

Уже не помню, какой это год был, после войны, я тогда служил в Берлине. Сказали, что кардинал Бенедикт – тогда он был кардиналом, позже стал Папой Римским – хочет с вами встретиться. У меня еще даже подарок от него: пивной бокал с фотографией Бенедикта, подставка и бутылка пива.

Сидим, разговариваем. Он спрашивает о моем заключении и спрашивает, какой я веры. А я ему говорю, что мои родители по матери и по отцу – православные, а я безбожник. А он: Почему? Бог вас спас из такого ада. Я ему и отвечаю: Да, Ваше Преосвященство, я побывал на этом свете в аду, будет ли ад там – потом узнаю. Но скажите, пожалуйста: маленький ребенок, грудной – она еще не русский, не немец, не фашист, ни член профсоюза – за что же его – за ножки и в печь? Где же был тот Бог? Почему он не заступился за тех ангелочков?

Мой Бог – это природа, которая кормит, и женщины, которые продолжают род человеческий.

Хотя я очень уважаю верующих, и даже завидую им – у них есть вера, что на том свете, если не согрешили, встретятся со своими родными и близкими. И это – их преимущество.

*При этом в один из моментов общения Игорь Малицкий, рассказывая об очередных ужасах из своей жизни, крестится, может, автоматически. Также позже говорит, что одна из составляющих жизненного кредо: душа – Богу.

ЛЮБИТЕ УКРАИНУ

Мое кредо: жизнь – Родине, душа – Богу, в которого веришь, сердце – женщинам, а совесть и честь – никому. И все, что делаешь – чтобы оно было на пользу Родине.

Я же должен ненавидеть ту советскую власть, ведь отца моего репрессировали в 1938 году, а потом расстреляли. И я должен был сразу перейти к немцам, как только они вступили. Но немцы – это оккупанты, а это – моя Родина. Я должен стоять за Родину. Поэтому можно не любить кого-то, но Родину чужим отдавать нельзя.

Я когда-то думал, вроде тот Путин и хорошее для России делает. Но как только они Крым взяли, я к нему стал относиться как к самому страшному врагу. Мало того – он враг в квадрате. Он же КГБист-НКВДист. Они столько людей погубили.

Я и сейчас воюю и защищаю Украину – в свои годы езжу к ребятам на Донбасс, всегда поддерживаю. Говорю: Защищайте, ребята, нашу славную Украину, чтобы сюда никакой враг не зашел. Мы никому не хотим ничего плохого. Не лезьте и вы к нам, делайте, что хотите у себя дома. Что у вас, территории мало? Зачем вы лезете в Украину? Мы сами здесь разберемся.

Встречался с нашим действующим президентом, ему говорил и вам говорю: не любите власть, не любите президентов, а любите свою родную Украину. Не от них зависит свобода, а от нас самих. Будем держать в своих руках, тогда и будем иметь эту свободу. И пока держим, Украина свободная. Слава Украине! Героям Слава!

Василий Короткий, Вена